Тема голода 1930-х активно обсуждается в нашем обществе. Я тоже решил поделиться своими мыслями на этот счет, тем более что неплохо знаком с документами, относящимися к отечественной истории периода с 1916-го до конца 1920-х, поскольку работал в ряде архивов России, Казахстана и Узбекистана. Годы коллективизации и голода выходили за рамки моей диссертации, потому, согласно правилам, я не мог запрашивать связанные с ними архивные документы. Тем не менее, получил представление о специфике того времени и как историк хотел бы высказать свое мнение по общетеоретическим вопросам, без которых научный подход невозможен. Итак, как бы я изучал тему голода?

Почему важно знать «генеалогию» документов

Под «генеалогией» я имею в виду происхождение документов. Работая в архивах, я убедился в том, что мало иметь интересные документы – важно знать еще и характер эпохи, в которой они создавались. Нужно знать людей, из-под рук которых они вышли: уровень их образования, их нравы, ценности и мораль. Однако ни в одном архиве вы не найдете информации об этом. Ее нужно «прочитывать» между строк. А для этого необходимо знать характер эпохи.

Приведу такое сравнение. Если вспомнить, сколько документов «эпохального значения» было принято за последние тридцать лет власть предержащими в нашей стране, и понимать их истинную цену с точки зрения сегодняшнего состояния общества, то станет ясным, как важно знать разницу между декларативным словом (архивными документами) и делом ради общества (их смыслом).

Поэтому поиск нужной информации я бы начал с выявления общего контекста исторических событий, их парадигмы. А всякая научная парадигма – будь то в естественных науках или гуманитарных – имеет общемировоззренческий фундамент. В политических, общественных движениях такая система идей называется философской доктриной.

Такая доктрина лежит в основе всех исторических событий большого масштаба. Не являются исключениями и революция, случившаяся в октябре 1917 года, коллективизация 1920-х. Партия большевиков называла в качестве этой доктрины идеи мыслителей эпохи Просвещения, французских социалистов-утопистов. Идею о том, что разумом можно не только познать мир, но и перестроить его. В своей статье «Три источника и три составных частей марксизма» Ленин прямо писал об этом.

Однако едва ли провинциальный большевик слышал о французском утопическом социализме, еще меньше он разбирался в самой доктрине. Но значение доктрины от этого никак не уменьшается. Ибо идет ли речь о политике коллективизации в Казахстане и голоде 1930-х, об «освоении Голодной степи» или о проекте переброски вод сибирских рек в Среднюю Азию – надо помнить, что в основе всех этих проектов и практик лежит упомянутая доктрина: что силой разума и воли можно преобразовать мир.

Думаю, что подобное оправдание своим поступкам находили и большевики 1930-х, которые видели, как каждый день от голода умирают люди, знали о масштабах катастрофы. Но в решающий момент, когда нужно было признать ошибочность «генеральной линии» и предпринять решительные меры для спасения людей, они перекладывали груз политической ответственности на трансцендентальную доктрину – на «классовое» убеждение о том, что построение нового общества не бывает без жертв: «Лес рубят, щепки летят».

Такой мне представляется фундаментальная вера большевиков тех лет. Их национальность, на мой взгляд, не играла определяющей роли.

Что же касается реальных поступков, то, безусловно, между верой в доктрину и практическими действиями партийцев была известная дистанция. Эта дистанция и будет интересовать нас. Чтобы раскрыть ее и понять мотивы поступков большевиков, нужно использовать комплекс методов, о которых я скажу ниже.

О человеческой психологии и ее роли в истории

Первое. Во всех процессах – будь то этнические, религиозные, политические или социальные – есть место человеку «в чистом виде». Поэтому, чтобы знать поведение большевистских руководителей, представляя их именно «людьми как таковыми», следует использовать метод социальной антропологии.

Со времен европейских иезуитов известно, что когда сталкиваются представители разных культур, то возникает проблема взаимного непонимания. Причины его могут быть разные: от уровня образования до формы религиозной веры. Поэтому, когда иезуиты затруднялись объяснить туземцам Америки догмы христианской веры, они прибегали к упрощению этих догм, используя понятия, доступные для восприятия местных жителей. Такая практика называлась ими «вульгаризацией». А специалисты дали ей другое определение – «реинтерпретация». Но, как бы то ни было, суть остается неизменной: догмы веры, политической доктрины, адаптируясь к новым социальным и культурным условиям, подвергаются содержательной деформации.

Об этом явлении я вспоминал, читая в архивах стенографические отчеты с пленумов и съездов партии большевиков 1920-х, съездов советов рабочих и крестьянских депутатов. В них легко было увидеть разницу между тем, какой смысл вкладывался в директивные документы, подготовленные в Москве, и тем, как они переистолковывались партийцами «на местах». Я увидел, какой смысловой деформации подвергались фундаментальные понятия и лозунги большевиков о «классах и классовой борьбе», о том, кому быть «авангардом пролетарской революции», о «пролетариате» в условиях Средней Азии и Казахстана, о его роли в политическом руководстве краем и вообще в политических процессах.

В художественной форме суть этого явления описана Платоновым в его повести «Котлован», в рассказах Беимбета Майлина, она нашла отражение в экспромтах Шарикова на политическую тему в известном фильме Бортко «Собачье сердце».

Полагаю, что аналогичные проявления можно найти в политике и практике коллективизации, в ходе последовавшего за ней голода, да и в более ранний период гражданской войны. Так, «пламенный революционер» Амангельды Иманов считал, что род Қыпшақ, к которому он принадлежал, является «пролетарским», поскольку был бедным. Тогда как род Арғын в принципе не мог быть таковым, поскольку являлся родом богатым. Нужно проследить за тем, в какой форме такая интерпретация доктрины о «классах» отразилась на «классовой борьбе» в годы коллективизации и голода 30-х, а шире – в послереволюционный период.

* * *

Второе. Нужно попытаться понять психологию людей той эпохи посредством историко-психологического метода.

Как известно, практически все большевистские «вожди» были «профессиональными революционерами». Таких людей сегодня мы бы назвали «маргиналами» либо представителями «радикальных убеждений». Классическим примером личности такого типа является известный народоволец Нечаев, образ которого Достоевский воплотил в романе «Бесы». В аналогичной перспективе надо изучать личности казахских революционеров тех лет, чтобы не только знать историю интересующего нас периода, но и понять нашу культуру и общество.

Что касается рядовых членов партии большевиков, то многие из них имели за спиной опыт первой мировой или гражданской войны, поэтому им был присущ особый взгляд на то, что мы называем сегодня «самоценностью человеческой жизни».

На страничке историка А.Бисенбаева в Facebook я нашел ссылку на рассказ писателя Всеволода Иванова «Дитë». В нем рассказывается, в частности, о «красных партизанах» Прииртышья, которые убивают казахского младенца за то, что его мать, предназначенная в кормилицы русскому младенцу-сироте, как показалось партизанам, утаила молоко для своего ребенка. То есть, ради того, чтобы молоко доставалось только русскому сироте, убивают младенца-казаха.

Привожу этот сюжет в качестве примера потому, что такие партизаны впоследствии становились секретарями уездных и областных комитетов партии, председателями советов депутатов, возглавляли органы суда и прокуратуры, становились начальниками милиции, ответственными работниками ЧК. Именно они руководили политикой советизации аула, осуществляли коллективизацию, следили за исполнением директив центральных органов власти на местах. Поэтому важно знать психологию этих людей.

Как правило, психологические мотивы скрыты за трибунной речью, за рапортами с мест о проведенных «мероприятиях», но обнаружить их следы все же можно. Необходимо найти их, описать и осмыслить, чтобы лучше понять «дух» того времени и его героев.

* * *

Третье. Хотел бы напомнить также, что абсолютное большинство «вождей революции» были азбучно грамотными – будь то казахи или русские. Поэтому этнологам нужно изучать этот, казалось бы, сугубо социологический вопрос. В качестве оправдания такого «вторжения» в сферу деятельности социологов могу назвать то обстоятельство, что на практике уровень образования легко превращался в важный политический фактор. Имею в виду так называемый «крестьянский антиинтеллектуализм» революционеров тех лет. Если убрать определение «крестьянский» без ущерба для понимания его сути, то остается объяснить, что такое «антиинтеллектуализм».

Здесь следует напомнить об оренбургском периоде истории нашего государства. Тогда между представителями русского и казахского этносов, работавшими в автономном правительстве, постоянно возникали конфликты. Например, если казахи пытались объяснить своим русским коллегам специфику кочевого образа жизни и хозяйственной деятельности, чтобы учесть ее при выработке подходов к решению предстоящих задач, то последние, как правило, выступали против. А когда наступал решающий момент – принятие политической резолюции, они прибегали к дискредитации политических противников. Например, обвиняли «киргизскую интеллигенцию», как тогда было принято выражаться, в принадлежности к классу «буржуазии», которая в силу своей социальной природы не станет защищать интересы «трудящихся».

Такой характер политических дискуссий был свойственен партийной и государственной жизни не только автономного правительства в Оренбурге, но и правительства Туркестанской АССР. Поэтому нужно иметь максимально полное представление об исторических событиях того времени не только в хронологическом порядке (диахронном), но и в синхронном: надо знать уровень образования людей во власти, образ их жизни, ценности, моральные установки.

Словом, повторюсь: недостаточно иметь архивные документы, надо знать и их «генеалогию» – то, что скрывается за текстом. Только тогда мы сможем узнать, был ли «геноцид» казахского народа, был ли «заговор» против казахов как этноса?

Важность исторического контекста

Особняком стоит вопрос о предыстории голода 30-х. Если причинно-следственная связь между голодом и непосредственно предшествовавшей ему политикой коллективизации лежит на поверхности и признается всеми, то другие события тех же лет остаются как бы в тени. Например, из процесса реконструкции выпадает серия событий, которые никогда не рассматривались самими их участниками как самостоятельные. Наоборот, каждый последующий период понимался ими как ответная мера на результаты предыдущего этапа борьбы.

Например, когда большевики взяли курс на «конфискацию байских хозяйств», это, по их мнению, был ответный шаг на итоги «советизации казахского аула», на результаты предпринятых государством мер по перераспределению сенокосных угодий и пахотных земель в пользу «бедняков» и «середняков». На практике оказалось, что в советах заседали те же баи, а лучшие сенокосные угодья оставались в их руках. Причину такой ситуации большевики увидели в том, что у баев сохранялось главное средство «эксплуатации» бедняков – скот. И ответ, как казалось им, напрашивался сам собой – надо отобрать его у «эксплуататоров»!

К такому же выводу большевики пришли, разбираясь в причинах неудач в сфере, далекой от «классовой борьбы». А именно в политике «ликвидации безграмотности». Напомню, что они рассматривали ее не просто как средство достижения алфавитной грамотности, но и как составную часть своей политической стратегии – исходя из того, что лишь грамотное население может понять миссию советской власти и участвовать в ней осознанно. Только грамотные люди могли выйти из-под власти мулл, освободиться от влияния религии.

Но, как парадоксально это ни прозвучит, большевики и здесь натолкнулись на непреодолимое препятствие. Его создавали не враждебные классы, не идейное сопротивление казахской интеллигенции, а сам образ жизни казахского народа. Дело в том, что ликвидацией безграмотности занимались бригады «Қызыл отау». Они выезжали на кочевья определенного рода, но когда прибывали на место, где представители данного рода находились в прошлый раз, их там уже не было, поскольку они откочевали. Куда – этого зачастую никто не знал, потому что каждый род следовал своему сезонному маршруту, нередко очень протяженному.

Не находя людей, «кызылотауовцы» возвращались в волостной, губернский центр с «пустыми руками». А волостным и губернским начальникам предстояло отчитываться о «проделанной работе» перед областным и республиканским руководством. Поскольку такая картина наблюдалась по всему Казахстану, то возникал естественный вопрос: что делать? Как избавить казахский народ от «вековой неграмотности»? Ответ опять же напрашивался сам собой: посадить на землю!

Такой мне представляется взаимосвязь глобальных политических процессов того времени.

Ключ к пониманию – в сегодняшнем дне

Историки, профессионально занимающиеся этими вопросами, начинают обычно с изложения теоретической концепции политики государства. Например, политика коллективизации состояла из таких-то задач, которые, в свою очередь, включали в себе такие-то подзадачи; глобальная задача – такая-то – в дифференцированном виде выглядела таким-то образом, поэтому начали с таких-то шагов, и так далее. Затем к этой констатации прибавляют (в аналитической части) рассуждения типа: «с одной стороны», «с другой»…

Догматизм такого подхода заключается в том, что, имея, на внешний взгляд, «объективный» вид, он ограничивается описанием того, «как» это происходило, но не дает ответа на вопрос «почему».

Оставляя на «потом» ответ на возможные возражения несогласных с моей точкой зрения, хочу завершить свои тезисы тремя примерами, которые, надеюсь, дадут читателям пищу для размышлений.

Это было, если не ошибаюсь, в 1964 году. В наш аул неожиданно приехали два больших скотовоза. Следом появились какие-то начальники. Был полдень, поэтому весь аульный скот находился на пастбище. Эти начальники велели загнать его в колхозную кошару, а затем оттуда загрузили в скотовозы и увезли. Напомню, что на дворе стоял не 1929-й, а 1964-й год! Сталин с Голощекиным давно умерли. А среди приехавших «өкімет» не было ни одного русского – только казахи.

В каждом дворе оставили тогда по одной корове и по четыре овцы, а остальной скот увезли в неизвестном направлении. Так осуществлялась в реальности известная политика Хрущева по оптимизации хозяйств советских крестьян. Нет смысла детально излагать ее концепцию – обращаю внимание лишь на разницу между теорией и практикой, между официальными документами и реальными действиями на местах.

Другой пример. Когда гарант Конституции в начале 1990-х всенародно объявил, что благодаря приватизационным инвестиционным купонам мы станем держателями акций приватизируемых предприятий, народ с энтузиазмом пошел занимать очереди за этими купонами. В результате рядовые граждане не получили ничего, а предприятия оказались в руках частных владельцев.

Наконец, последний пример. Западный отдел «Алаш-Орды», как свидетельствуют некоторые документы, развалился потому, что вооруженные отряды этого «правительства» пошли грабить казахские же аулы. А когда материальная поддержка этих разбойников со стороны казахских аулов, их жертв, прекратилась, развалилось и само «государство».

На основе приведенных выше примеров я хочу сформулировать один вывод: будь то голод 1930-х, своеволие государства в 1960-х, правовой беспредел в 1990-х, развал западного отдела правительства «Алаш-Орды» в 1919-м – все они были вызваны одной причиной: качеством государства.

Этим я хочу сказать, что пора прекратить путать формальные признаки государства – наличие правительства с его министрами, института суда, прокуратуры, полиции, армии, системы местных властных институтов – с государством в качественном его понимании.

Нужно найти ответ на вопрос: что означало в 1920-х для казахов, всегда живших в обществе с родоплеменной структурой, централизованное государство? Что оно означает для казахов даже сегодня? Каким видит, к примеру, казахский министр свою роль в этом государстве? Каково призвание этого министра в смысле, в котором его понимают немцы, – von Beruf?

Найти ответы на подобные вопросы важно потому, что голод 1932-1933 годов является лишь частью этой глобальной темы.

Таким мне видится общий подход к данной проблеме.

Сейткасым Ауелбеков,

историк, кандидат философских наук