90 лет назад, в сентябре 1932-го, Политбюро ЦК Всесоюзной коммунистической партии большевиков (будущей КПСС) приняло постановление «О сельском хозяйстве и, в частности, животноводстве в Казахстане». Оно стало, пожалуй, первым официальным документом, в котором руководство СССР пусть косвенно, но всё же признало наличие «перегибов», допущенных при переводе кочевых казахских хозяйств на оседлость и обобществлении скота. А именно чрезмерное форсирование этих процессов, как принято считать, и привело к массовому голоду, который к тому времени уже охватил территорию нашей республики.
Западный интерес
Ашаршылық – тема, которая в Казахстане до сих пор системно не исследуется, но при этом чересчур политизируется. О ней обычно вспоминают накануне 31 мая, объявленного в нашей стране Днём памяти жертв политических репрессий, или когда выходит какой-то фильм, посвящённый тем событиям. Но большей частью всё ограничивается публицистикой, которая сопровождается «взятыми с потолка» цифрами людских потерь и субъективно-оценочными суждениями относительно причин и последствий великого бедствия начала 1930-х годов. А вот на серьёзные труды профессиональных исследователей (историков, демографов и т.д.), к сожалению, мало кто обращает внимание.
В этом плане большой интерес представляют книги авторов из дальнего зарубежья. Прежде всего, «Сталинские кочевники: власть и голод в Казахстане» Роберта Киндлера, «Голодная степь: голод, насилие и создание Советского Казахстана» Сары Кэмерон (обе они изданы соответственно в 2017-м и 2020-м на русском языке, а вторая ещё и на казахском). Повышенного внимания заслуживает и большая статья Никколо Пьянчолы «Сталинская «иерархия потребления» и великий голод 1931-33 г.г. в Казахстане», вышедшая в русскоязычной версии четыре года назад в журнале Ab Imperio. Все трое основательно поработали в архивах РФ, РК и других постсоветских стран, их трудно заподозрить в политической ангажированности, поскольку, в отличие от казахских, украинских, а также возражающих им некоторых российских авторов, они стоят как бы «над схваткой».
У нас больше «раскручена» книга Кэмерон. Меньше известна та, которую написал Киндлер. А вот со статьей Пьянчолы, которую можно найти в Интернете, похоже, знакомы только историки и узкий круг людей, всерьёз интересующихся данной темой. Между тем, она предлагает довольно оригинальный взгляд на рассматриваемую проблематику. В частности, её автор, как бы возражая большинству других исследователей, утверждает, что кампанию седентаризации (оседания, перевода на оседлость) вряд ли можно считать одной из основных причин голода.
По данным Пьянчолы, в отличие от коллективизации и продовольственных заготовок, седентаризация проводилась очень медленно и мягко, а данные о значительном количестве осевших хозяйств были сфабрикованы, что и выявила правительственная комиссия, посетившая Казахстан в 1934-м, уже после окончания голода и снятия Филиппа Голощёкина с поста первого секретаря крайкома партии. При этом итальянский исследователь добавляет: «Другое дело, что официальный дискурс, согласно которому традиционный казахский образ жизни необходимо было радикально изменить, предоставил мощное оправдание для разрушительных планов заготовки скота и зерна, которые и лишили значительную часть населения средств к существованию».
Причины трагедии
Главную причину случившейся гуманитарной катастрофы Пьянчола видит в другом. Он пишет, что сталинский «великий перелом» и установление в СССР тотального госконтроля над распределением продовольственных ресурсов привели к формированию новой фундаментальной «иерархии потребления»: различные социальные группы населения и регионы страны были разделены на те, которые государство должно кормить и защищать, и те, которыми оно во время кризиса может пренебречь. А затем конкретизирует: «В условиях экономического кризиса, порождённого коллективизацией, сталинское руководство осознанно пожертвовало населением с более отсталыми “способами производства”, используя его ресурсы для того, чтобы кормить горожан и промышленных рабочих в центральной части страны. В особо сложной ситуации оказались казахи, крупнейший кочевой народ в Советском Союзе, для которого скот являлся ресурсом, необходимым для выживания».
При этом автор уточняет: «Разумеется, цели истребить казахов с помощью голода никто не ставил». Дело, по его словам, было в другом. Кремль рассматривал территорию нашей республики как регион с «аварийным запасом мяса» для СССР и реквизировал скот без оглядки на возможные последствия для населения. Именно здесь Пьянчола видит причину того, почему процент умерших голодной смертью среди кочевников-казахов был существенно выше, чем среди представителей славянских этносов, проживавших в Казахстане, чьё выживание зависело от наличия или отсутствия скота в значительно меньшей степени.
Возражает итальянский исследователь и против той оценки роли Голощёкина, которая устоялась в нашем массовом сознании, особенно после выхода в свет в 1990-м книги Валерия Михайлова «Хроники великого джута». Он считает, что вовсе не первый секретарь крайкома инициировал процессы, которые в итоге привели к голоду, и что он был лишь проводником политики Кремля, причём не самым активным, – мало того, с его стороны предпринимались попытки «притормозить» эти процессы.
Пьянчола ссылается на архивные документы, согласно которым Голощёкин начал отдавать «правильные категорические директивы» (слова Микояна, кандидата в члены Политбюро ЦК ВКП (б), народного комиссара снабжения) относительно увеличения количества пунктов забоя скота в казахской степи только после угрожающих телеграмм Сталина и Молотова. А в сентябре 1931-го Голощёкин пытался снизить квоту на поставки мяса в центр. Исходил он, конечно, не из гуманных соображений, а потому, что понимал: дело идёт к социально-экономической катастрофе в возглавляемой им республике, и отвечать за это придётся именно ему.
Кстати, Сара Кэмерон тоже полагает, что ответственность, возлагаемая на Голощёкина за случившийся массовый голод, преувеличена. Напротив, в определённые моменты он пытался противостоять некоторым из самых радикальных директив ЦК ВКП (б). Его «демонизацию» американская исследовательница в одном из своих интервью отчасти объяснила проявлением антисемитизма: Голощёкин был евреем. Основную же вину она, как и Пьянчола, возлагает на Кремль и лично Сталина.
Немецкий историк Роберт Киндлер, в целом солидаризируясь со своими коллегами из Италии и США относительно главных ответственных за голод, в то же время говорит и о роли партийцев и чиновников, вышедших из казахской среды. Он пишет в своей книге, что обычно в качестве главных виновников принято упоминать Сталина, Голощёкина и несколько их ближайших подручных, после чего добавляет: «При этом обычно упускается из виду, что даже самые гнусные приказы и директивы могут возыметь действие лишь в том случае, если есть люди, которые их исполняют. Иначе пришлось бы говорить о центральной роли казахов в коллективизации и оседании, а с жертв какой спрос? Но тот, кто не хочет взглянуть в лицо своему прошлому, начинает его забывать и превращает собственную версию истории в доминантный нарратив» (стр. 337).
Был ли геноцид?
Что касается вопроса, можно ли квалифицировать массовую гибель казахов от голода в начале 1930-х годов как геноцид, то тут все три исследователя дают отрицательный ответ. Например, Пьянчола так и пишет: «Москва никогда не ставила себе задачу уничтожения казахов как этнической группы. Более того, нельзя объяснить казахскую трагедию и напрямую сталинским неоколониализмом». При этом ключевым фактором, приведшим к трагедии, он называет безразличие сталинского руководства к массовым смертям, которые «считались приемлемой платой за достижение высоких политических целей». А затем резюмирует: «Если бы не эта готовность к смертельным исходам, то можно было бы остановить и изменить политические решения, которые привели к кризису».
Киндлер категорически заявляет: «Не был голод геноцидальной программой массового убийства». И называет три причины того, почему тезис о геноциде следует отвергнуть. Во-первых, катастрофический голод был не в одном, не в двух, а в целом ряде регионов СССР, населённых разными народами. Во-вторых, до сих пор, несмотря на все усилия, не удалось найти ни одного веского доказательства «убийственных намерений сталинского руководства». В-третьих, как пишет Киндлер, «обвинение в геноцидальном умысле освобождает от необходимости исследовать причастность самих пострадавших народов к катастрофе. Судьбу людей ведь решали не абстрактные «коммунисты»: достаточно часто за жизнь и смерть голодающих несли ответственность местные партийцы, крестьяне и рабочие. Однако о виновниках из низшего и среднего административного звена и их мотивах не пишут ни украинские историки, ни их казахские коллеги».
Кэмерон тоже считает, что определение «геноцид» в том виде, как оно закреплено в соответствующей конвенции ООН, к голоду начала 1930-х неприменимо, поскольку невозможно доказать наличие у Сталина и его окружения действительного «намерения уничтожить полностью или частично национальную, этническую, расовую или религиозную группу». Да и вообще, имеющиеся сегодня в распоряжении исследователей факты, по её словам, не дают оснований считать, что центр ставил своей целью уничтожение казахского этноса. При этом она в своём интервью как-то заметила, что тут, возможно, применимо более широкое толкование геноцида (предложенное автором этого термина Рафаэлем Лемкиным, но не вошедшее в текст конвенции ООН – прим. ред.), которое включало также «целенаправленное уничтожение исторической, культурной и экономической основ этнических и других групп».
Впрочем, все три исследователя сходятся в том, что, даже если нельзя назвать случившееся геноцидом, трагедия от этого не становится менее ужасающей, а политика, проводившаяся в те годы сталинским режимом, – менее жестокой. Другое дело, что эта антигуманная политика не была направлена против конкретных групп, выбранных в качестве жертв именно по этническому признаку.
И в заключение стоит привести цитату из последнего абзаца книги Роберта Киндлера: «Учитывая хрупкую стабильность казахского общества, велит ли ему рациональная стратегия «преодоления прошлого» отодвинуть «проблемные» страницы своей истории на задний план? Достаточно ли трактовать голод как «национальную трагедию», обрушившуюся на людей подобно стихийному бедствию? Или Казахстану пора интенсивно заняться выяснением вопроса собственной ответственности за голод?»…
Почему в Казахстане был массовый голод, а в Киргизии – нет?
